Монреальская история ко Дню Cвятого Валентина! Автор: Эмилия Набокина-Рыжик.

Завет любви в сердцах не заморожен,
И чудеса порою он творит.
Жестокий мир еще не безнадежен,
Пока любви хоть искра в нем горит.
А. Коровай-Метелицкий

Эта история случилась в самом конце 60-х годов прошлого века, но и сегодня в Монреале найдется еще немало людей, помнящих ее героев.

Итак, все началось с того, что однажды моей подруге, певице и педагогу Светлане Раевской, позвонила ее добрая приятельница Аделина Чапская, почтенная преподавательница музыки и вокала, профессор монреальского университета, где она читала лекции по истории культуры славянских народов. Дама умоляла отвезти ее немедленно в министерство иммиграции, поскольку она не водит автомобиль в силу преклонного восьмидесятилетнего возраста. «Да что случилось-то?» – спохватилась Светлана. «Я сейчас к тебе забегу и все объясню», – был ответ.

Надо сказать, Чапская была в русской общине фигурой колоритной. Высокая, яркая, статная, всегда экстравагантно, но безупречно стильно одетая, живая и полная энергии, всегда окруженная молодежью, она была душой любой компании, блистая остроумием и жизнерадостностью. То, что она рассказала Светлане, было чрезвычайно трогательно. В одном из номеров толстого литературного журнала Аделина прочла стихи неизвестного, по-видимому, только начинающего поэта. В них было столько юношеской романтики, столько удивления и восхищения жизнью и миром, что поэтичная натура Аделины всколыхнулась. Ну, посудите сами:

Чтобы скорбь забыть и горе,
Мчись, мой друг, на берег моря!
Пей душой лазури цвет,
Пену с волн и солнца свет.

Или:

Научи меня, Боже, любить!
Дай глубокое мне пониманье
Мира, полного чуда и тайны.
Научи, что имею – ценить,
Все принять, и понять, и простить…
Научи меня, Боже, любить!

Незатейливые, порой наивные строки взволновали Аделину, и чем дальше она читала, тем больше подпадала под это поэтическое обаяние. А уж она была вполне искушенным и образованным ценителем.

В прошлом примадонна Мариинского театра оперы и балета в Петербурге, с консерваторским образованием, после революции – солистка Варшавской оперы, Аделина Чапская и в любовной лирике знала толк. Ей, красавице с соловьиным сопрано, певшей партии самых обольстительных героинь мировой оперы: Шемаханскую царицу в «Золотом петушке», Виолетту в «Травиате», Джильду в «Риголетто», Джульетту и Аиду – ей посвящали свои стихи профессиональные поэты. Ведь молодость ее прошла в Петербурге в самом разгаре Серебряного века русской поэзии.

Все тогда зачитывались стихами, это было повальное увлечение, да и как могло быть иначе – все они еще были живы и молоды: и Блок, и Брюсов, Бальмонт, Белый, Кузмин, Маяковский и Есенин, Гумилёв, Ахматова и Цветаева, а в кабаре «Бродячая собака» собирались слушать их стихи известные писатели и журналисты, актёры и артисты балета, звёзды оперной сцены и среди них, конечно, юная Аделина Чапская, очень рано начавшая свою карьеру на сцене Мариинки. И вот слезы умиления выступают у нее на глазах при чтении таких простых, но таких по-юношески искренних стихов, словно ее молодость вернулась к ней в этих бумажных листках, и она держит в дрожащих от волнения руках призрак своей юности, вдыхает аромат гроздьев белой акации, Летнего сада, морского прибоя…

Она решила послать несколько стихов в письме к подруге, кажется, в Австрию, и та ей шлёт немедленно ответ: «Ну что же ты мне выражаешь свое волнение и восхищение талантом этого молодого поэта, отошли свой панегирик автору. Представляешь, как это будет лестно и приятно юноше, как поддержит его веру в свой талант. Напиши ему!» И Аделина написала, но сначала в редакцию журнала – с просьбой дать адрес и хоть какие-то сведения о юном поэте. Из редакции ответили, что им ничего не известно о начинающем авторе кроме того, что зовут его Алексей Лонгинович Коровай-Метелицкий, что живет он в Германии, и присланная им подборка стихов редакции тоже показалась талантливой.

И Аделина написала поэту восторженное письмо. Ответ пришел очень скоро (почта в конце 60-х работала явно оперативней). Поэт писал, что невероятно тронут вниманием и, что важнее всего, таким тонким пониманием поэзии, которое сегодня, то бишь в конце 60-х, чрезвычайно редко встречается. Он просит позволения хоть изредка писать ей и присылать на ее суд свои новые стихи. А что касается похвал его юношеской искренности и молодому оптимизму, здесь он должен ее разочаровать, он не столь юн и, вероятно, ей в отцы годится.

Переписка забурлила. Интрига с возрастом продолжалась недолго, довольно скоро выяснилось, что они практически ровесники. Но выяснялись и удивительные совпадения вкусов, пристрастий и даже фактов биографии – оба были этнические поляки из абсолютно обрусевших дворянских семей. Оба родились в провинции, в губернских городах, он – во Владимире, она – в Смоленске. Оба взросли в роскошных объятиях русской культуры, оба до исступления любили Россию и горько тосковали по ней, но происхождение и повороты биографии делали возвращение туда небезопасным, если не невозможным. Каравай-Метелицкий, закончивший кадетский корпус и военное училище, был кадровым офицером царской, а потом и белой армии. Его послереволюционное хождение по мукам закончилось в Германии, в маленьком городке, где он имел в итоге все, что полагается иметь приличному человеку его возраста. Все, кроме семьи. Но он вполне смирился с этим, находя вкус в свободном одиночестве. И вдруг такое невероятное знакомство с далекой канадкой, петербурженкой, своей по крови, по касте, по духу и, вероятно, по судьбе. «Созвучные души», – повторял он. Сам он был не так прост, как его безыскусные стихи. Он увлекался эзотерикой, печатался в оккультных журналах, что не мешало ему быть по-старинному церковным человеком, примерным прихожанином. Чапской тоже не чужды были мистические богоискания начала ХХ века – ведь она была истинной дочерью своего времени. Созвучные души…

И вот в считанные недели он распродает всю свою недвижимость и движимость, готовясь отправиться за океан. «Алексей! – возопили друзья и знакомые, русские и немцы – что ты творишь? Ты же никогда ее не видел! Тебя что, деменция уже прихватила? Зачем рвать здесь все нити? Возьми билет, полети, посмотри, присмотрись…» Коровай-Метелицкий только посмеивался: «Билет я, естественно возьму только в один конец. Боюсь, на обратную дорогу меня уже не хватит. Дай Бог туда-то долететь и не рассыпаться…»

А Чапская? А Чапская несется в министерство иммиграции и громогласно, хорошо поставленным серебряным сопрано обращается к чиновнице в окошечке: «Мадемуазель, мне срочно необходимо оформить вызов для «визы жениха» (представьте, такая в те годы существовала). Изумленная девушка в окошке спросила, кто будет оформлять вызов жениха, кто невеста? «Как? Это что, не очевидно? Естественно, я! Венчаться я желаю в Монреале!» Позади девушки в окошке началось бурное движение любопытных сотрудников: «Но, мадам, в вашем возрасте… (времена политкорректности еще не настали). «А вот представьте себе – берут! У меня на этот счет проблем никогда не бывало и, надеюсь, не скоро будут. Итак, после некоторого перерыва я опять выхожу замуж! (история умалчивала – в пятый или шестой раз). И надо сказать, все мои мужья были со мной счастливы, на руках носили… А вы уж, пожалуйста, сделайте всё поскорее, времени-то у нас не так много остается для счастья». Покатываясь со смеху, сотрудники сами заполнили вызов и сделали для восьмидесятилетней невесты все, как надо, поскольку в скором времени на землю Монреаля ступил человек воинской выправки и, видимо, неслабой мужской привлекательности, если один мой добрый знакомый из первой эмигрантской волны, по его словам, остерегал матушку своей жены, явно засматривавшуюся на обаятельного Коровай-Метелицкого: «Тёща, на чужой каравай рот не разевай!»

Словом, Алексей и Аделина были пара. Перед венчанием в монреальском Петропавловском соборе священник, добрый друг Аделины спросил какой по счету у нее брак. Аделина рассмеялась: «Батюшка, ну разве достойно вашего сана такое неприличное любопытство?» Священник только рукой махнул – ну невозможная женщина!

«Молодые» были в самом деле блаженно счастливы. Он делился с новыми друзьями переполнявшими его чувствами: «Каждое утро я начинаю с того, что пишу ей новые стихи, потом варю кофе, срезаю для нее в нашем садике свежую розу и с подносом, на котором кофе, роза и посвященные ей стихи, я поднимаюсь в спальню. Она пьет свой кофе, вдыхая розы аромат, и слушает посвященный ей сонет. Одно омрачает мое безоблачное счастье: Адинька не может до конца дослушать моих стихов – она, знаете, засыпает…» И он вновь садился за стихи:

Душа моя с тобой одним дыханьем дышит,
Особенно когда тебя влечет ко сну.
И если хочешь ты со мною слиться ближе,
Из сердца мне пошли твоей любви волну.

Они прожили в нежной любви и полном согласии ни много, ни мало – пятнадцать лет. Она ушла раньше него. Он был безутешен. На свежей могиле он плакал, как ребенок. «Это были лучшие пятнадцать лет моей жизни, повторял девяностопятилетний человек, успевший в конце жизни узнать, что такое счастье с любимой, самой главной женщиной его жизни. И какая разница, сколько им было лет…

Вдруг настигнет в час печальный радости волна.
Верь, мой друг, любви прощальной – глубже всех она!…